Немцы навалились на Старо-Леушковскую в августе 1942 года. Стояла жаркая погода. На небе – ни тучки, но лазурь подёрнулась красноватой дымкой, обволокшей даже солнце. Очевидно, так высоко взлетала пыль, поднятая злобно ревущими автомашинами, тягачами и танками.

Всё живое попряталось бог знает куда. Дома казались выморочными и тоскливо поблескивали стёклами окон. Это наводило ещё больший страх на врага. Немцы пугливо всматривались в подворья, ожидая каверзного сюрприза, и не смели входить в дома. Жались к бронированным машинам или ходили группами.

Но цепка же ты, фашистская алчность! Какой-то Фриц Гафнер, услышав ржание, позабыл об осторожности, бросился в конюшню и вывел оттуда колхозного коня. Жеребец был изумительной красоты. Фриц чмокал губами от удовольствия, сорвал в ближайшем палисаднике несколько роз и вплёл их в гриву коня. А когда оглянулся, перепугался чуть не до обморока: его спутники ушли, окна домов поблескивали мстительно-враждебно и казалось хотели всосать в себя растерявшегося пришельца. Немец выхватил пистолет и, до боли в пальцах сжимая поводок, пошёл с донцом по улице Набережной. Чутко дремал камыш в Челбасе, пахло горячей пылью. Конь норовил прикусить плечо и вдруг резко отпрянул в сторону. Из зарослей камыша прямо на немца вышла Прасковья Щука с двухлетним смуглым мальчиком. Тычя пистолетом в ребёнка, гитлеровский солдат неистово закричал.

Вечером он пришёл прямо во двор Прасковьи, когда та доила корову. Дождался окончания дойки, отобрал ведро с молоком и прямо через край наглотался досыта, до отвала. Затем снял флягу и наполнил её по самую завёртку.

– От бисова душа, бусурман проклятый, нецеженное лопает… Що б ты захлебнулся, черна немочь, – проклинала хозяйка. Около неё стояли внуки и хныкали, требуя молока.

Потянулись дни, полные гнетущей тревоги. По улицам тянулась нескончаемая вереница машин с войсками. Станица по-прежнему казалась вымершей, затаившейся. И это чуткое безмолвие казалось врагу нестерпимо зловещим. Ни с того, ни с сего с древнего кургана, возвышающегося над станицей, раздавались пулемётные очереди, и пули свистели над кварталами домов. Люди закрылись в свои убежища, но каждый шаг врага им был известен.

Прижавшись плечом к косяку, днями простаивала Прасковья у окна, наблюдала за немцами. Вот протарахтела повозка с солдатней. Прошла машина, крытая брезентом. На таких немцы возят снаряды. После некоторого затишья Прасковья увидела, как на улицу Набережную в сопровождении вооружённого автоматом немца вступили двое хлопчиков, одетые в чёрные шинели с блестящими пуговицами.

– Та неужели то Гришка! – вскрикнула женщина, опрометью бросилась в сени и схватила ведро. На улице она тихо направилась к колодцу, боковым зрением наблюдая за ребятами и конвоиром.

Нет, это кажется, не Гришка. Приёмный сын Прасковьи был черноволос, а эти русые, в чёрных фуражках, какие носили ремесленники. Шли они медленно. Прасковье страшно хотелось спросить:

– Хлопцы, чьи вы, как вы попали в эту беду?

Завидев женщину, ребята заулыбались, очевидно, желая что-то сказать ей, но окрик немца помешал им.

– Шнель, шнель!

Хлопцы прошли мимо. Совсем молоденькие. Лет пятнадцати. Вот они прошли пески, свернули на Брыньковскую и скрылись за поворотом. Вскоре Прасковья услышала раскатистые автоматные очереди, последовавшие через короткие промежутки.

– Неужто сгубили хлопчиков? – подумала женщина.

А дальнейший ход событий представляется так.

Свернув на улицу Брыньковскую, ребята увидели большое скопление машин, и один из них тихонько высказал точное предложение:

– Ведут нас прямо в штаб. Надо бежать. Лучше пусть убьют сразу, чем эти пытки. Бежим в разные стороны. Понял?

И старшой бросился в самое скопище машин, лишив конвоира возможности стрелять.

– Хальт, хальт! – орал немец и на какое-то время потерял ребят из виду. Раздались хлопки бесприцельных выстрелов.  А хлопцы, уже без шинелей, легко перемахнули плетень, пересекли чей‑то двор и помчались к Челбасу, к спасательным камышам. Их преследовали теперь уже несколько немцев. Вот и берег. Ещё немного, и зелёный камыш укроет беглецов.

Видимо, пытаясь отвлечь внимание немцев, старшой вдруг свернул и побежал вдоль берега, а его спутник, поняв товарища, уже совсем было нырнул в камыши, но, сражённый пулями, ткнулся головой в воду. Старшой на какой-то миг оглянулся и понял участь товарища, а заодно и свою. Он продолжал бежать, но место было открытое, камыши отступили; слева виднелось разводье, а справа – огороды. Вражеские залпы сразили парня. Убийцы поспешно уходили под защиту штаба, подальше от камышей.

…Вечером на свой двор вбежал встревоженный Иван Михайлович Голик с пустым мешком и косой.

– Беда там, беда! Хлопцев побили. Молоденьких. Жить да и жить. За что, ироды!

И поползла эта скорбная весть по всей станице. За что?

– Известно за что. Надысь кума мне говорила: у немцев кто-то все провода порезал.

– А я так слышала, будто много оружия у них пропало.

– А хлопчики-то не из нашей станицы.

– Ростовские, чуть. Там ремесленное училище.

– И как это они к нам дорогу нашли?

– Война!..

До того заметно осмелевшие немцы теперь вновь насторожились, усилили охрану штаба, расставили посты на сопредельных с Брыньковской улицах. Всё чаще ни с того, ни с сего стучал пулемёт на древнем кургане, осыпая пулями затаившуюся станицу.

Соседи передали Марфе Степановне Золотоверхой:

– Дед Голик говорит, что один хлопчик супротив твоего огорода лежит в камышах. Схоронить надо. Тебе сподручнее – твоя земля.

– Ладно, ночью похороню.

Но встревоженная известием Марфа уже не находила себе места. Кликнула соседку Евдокию Чиж.

– Нельзя, с кургана видно, убьют, – возра-зила Евдокия.

– Как хочешь, а я не могу. Будь что будет.

Пришли они на берег, выбрали место под грушей и вырыли яму. Затем подняли хлопчика на руки и бережно уложили в неглубокую могилу, надвинув фуражку ему на лицо, обложили зелёной травкой и зарыли. Спите, хлопчики. Пусть старо-леушковские сады и челбасский камыш навивают вам сны о матерях и отцах, о Родине, которую вы нежно любили и служили ей, как могли.

Метрах в шестидесяти долгое время возвышалась могила старшого, как мы его назвали в рассказе. Нынче на месте гибели вожака выросла небольшая рощица акаций и скрыла могилу.

– Так чьи же это ребята? Как и почему они попали в Старо-Леушковскую и случайно ли, что в пору их появления у немцев была оборвана связь, пропало оружие и боеприпасы? Может, и действительно, охваченные патриотической романтикой, они вдвоём решили мстить немцам за оскорбление Родины, но их постигла неудача на первых же шагах. А на первых ли? Может быть они успели сделать немало?

Много их, безымянных героев Великой Отечественной войны.

Может, могилы расстрелянных приоткроют нам одну тайну?

Старо-Леушковский Совет предполагает перенести останки погибших на станичное кладбище и возвести там памятник неизвестным юным героям.

Хорошее намерение!

В. Тимофеев, Н. Калинин, А. Мухин.

(Газета «Путь к коммунизму»,                                          15 апреля 1965 г.)